Наталья Баратова

К

своему стилю в скульптуре Людмила Караева шла долгим путем, особенно если считать в километрах. Сначала — отделение керамики в художественном училище в Душанбе. Там-то неожиданно открылся ее талант к лепке. Возможно потому, что Людмила родом с Кавказа, где восприятие формы и пластики заложено в крови. В 1972 году, окончив училище, она поступила в Таллинскую академию на специальность «монументальная живопись». Но жить и учиться в холодной, чопорной Эстонии после яркого, многоголосого Таджикистана, где жизнь бьет ключом, она не смогла. Работала во Владикавказе художником-декоратором в театре. Руководство посылало учиться в любой театральный институт. Но Людмила уже поняла, что хочет заниматься только скульптурой. И решила поступать в Московский государственный художественный институт имени Сурикова. Его студенткой она стала в 1975 году.
    – Теперь, когда я знаю, что такое скульптура, — рассказывает Людмила, — понимаю, почему часто встречала скептическое отношение к своей мечте. Тогда даже представить себе не могла, насколько это тяжкий труд. У живописца есть холст, краски, кисти, и он сам себе хозяин. А тут многое зависит не от тебя: лепишь сначала в пластилине, потом формотурщик должен перевести твое изделие в гипс, потом этот гипс попадает в литейку. При этом все нужно держать под контролем, чтобы отлили без брака. Здесь уже важна роль производства. А потом выравнивать, хромировать, полировать поверхность, доводя ее до совершенства.
    — С чего начинается для вас скульптура? С линии, рисунка, композиции?
    — Сначала рождается, конечно, образ. Будущую скульптуру я сразу чувствую в объеме. И если рисую, то только схему, какая форма, что на что надевается, как крепится. Не то, что вот — это женщина, тут у нее голова, тут грудь, ноги. Нет, представляю, что вот голова в форме круга, тело — эллипс, тут треугольник. Вот такую схему и рисую.
    – Меня поражает безукоризненное исполнение ваших скульптур. Идеальные поверхности, пропорции. Хочется прикоснуться, рассмотреть со всех сторон. Реалистичными их не назовешь, но в самой абстрактной я вижу не просто какую-то женщину, а конкретно вас.
    – Да, мои скульптуры, безусловно, фигуротип, но модернизированный, трансформированный. И тут есть моменты, в реальной жизни невозможные. Вот так, как эта фигура, вы сесть не сможете. А она сидит очень убедительно. Я ее лепила, когда у меня болел живот, жутко болел. Я сидела, скорчившись, и как бы увидела себя со стороны. Фигура так и называется – «Боль».
    Не так давно поняла, что все они действительно похожи на меня. Но, знаете, думаю, любой художник, будь он живописцем, графиком или скульптором, что бы он ни делал — абстракцию, пейзажи, натюрморт, — он всегда пишет себя. У меня может быть совершенно другая фигура, чем у скульптуры, но это все равно я. И, кстати, это многие чувствуют. Наверное, все дело в собственной энергетике...
    — Вы лепите обнаженное женское тело. Для вас в нем есть эротика?
    — Для меня тут эротики нет. И, кстати, эротика — это не обязательно обнаженное тело. Художник порой пишет винтик, гаечку, а получается эротичное произведение. У меня же другой подход — соотношение форм и пропорций, игра между ними — ритм, геометризация. Название работ — для меня момент вторичный. Подчас его и вовсе нет. Иногда идет тема, например, интроверты, у меня их штук десять. Не потому, что меня особо привлекает замкнутый на себя человек. Просто я разрабатывала замкнутую форму без каких-то лишних деталей, которые мне мешают. Я давно, еще в институте, искала эту форму. Просто лепить реалистичную фигуру, со всеми подробностями, мне уже тогда было неинтересно.
    — Вы работаете с разными материалами — деревом, камнем, глиной, металлом... Какой самый любимый?
    — Наверное, металл. В работе с металлом существует много разных техник. У Родена, например, важен мазок, экспрессия. Кому-то интересна проработка мелких деталей, игра фактур полированного и матового металла. Для меня самое важное — форма, она все и диктует. Форма должна быть идеальной и не должна зависеть ни от света, ни от ракурса, ни от материала. Для меня важнее всего линия, пластика. Главное — сохранить, проследить эту линию по всей фигуре так, чтобы форма скульптуры была цельной, завершенной в любом ракурсе, с любой стороны. При этом я не добиваюсь сходства или анатомических подробностей. Чтобы получить такой эффект, нужно, чтобы поверхность скульптуры тоже была идеальной — ровной, отшлифованной, выверенной до миллиметра. Поиски этих миллиметров иногда забирают годы.
    Институт дал мне школу, знание анатомии. А когда владеешь ремеслом, можно уже играть с формой, стилизовать ее. Двадцать лет я шла к этой форме, к своему стилю.
    — Вы знаете, что будет дальше? И в том, что касается формы?
    — Трудно сказать. Знаете, тут, что называется, материал держит. Обработка металла постоянно претерпевает изменения, появляются новые технологии, методы плавки, обработки отливок. Кроме того, работа с металлом — длительный процесс. Пока вылепишь фигуру из пластилина, пока ее отольют в металле, пока этот металл обработаешь, доведешь до ума, пока отшлифуешь, проходит очень много времени. И за это время в голове перегорает много новых идей. Просто нет возможности реализовать то, что задумываешь. Это очень обидно.
    — Увидим ли мы когда-нибудь мужскую фигуру в вашем исполнении?
    — Не знаю, может быть. Но пока перед мужчиной я робею. Знание женской основы позволяет мне трансформировать женскую красоту. Делать абстрактные геометрические формы. Кроме того, женская красота более многогранна. Женщина может быть худой, полной, с маленькой грудью и с большой, даже с диспропорциями может быть. И все равно она для меня красива. Женщину я понимаю, мне с ней легко, без субординаций как-то. С мужчиной сложнее. Красота мужского тела для меня однозначна. Не представляю, как в работе с ним можно допускать такую фривольность, как с женской пластикой.
    Лепить же реалистического мужчину мне неинтересно. Лучше, чем это сделал Микеланджело, все равно не получится. Или возьмите греческую классику. Посмотрите на греческую скульптуру в Пушкинском музее. Мама родная, какие они все красивые! Какие у них у всех красивые паховые треугольники, вы себе не представляете. Как показаны мышцы! Складка живота и треугольник. У женщины тут ничего нет, а у мужчины в этом треугольнике еще есть форма. Это прекрасно! Причем сделано это настолько культурно...
    — Вы имеете в виду фиговый листок?
    — Да какой там листок. Все, как надо, все, как есть. Но волос идет орнаментом. Сделано с таким вкусом, целомудренно просто. Я всегда этим восхищалась. Но это надо уметь хорошо слепить. Знаете, на обнаженке «прокалываются» все. Любой живописец может писать пейзажи, портреты, натюрморты, и сойти за интересного или неплохого художника. Но как только он напишет обнаженку, тут он никогда никого не обманет. Сразу же будет видно, есть у человека культура или ее нет, как он это видит, как передает, и вообще, что он из себя представляет. И неважно, мужчина пишет или женщина, сразу видна суть этого художника. Поэтому, наверное, мне и страшно лепить мужчину. У меня еще не сложилась концепция, как передать мужскую красоту, которая мне нравится, ту чисто мужскую красоту.
    — Никогда не пожалели, что стали скульптором?
    — Нет, хоть работа скульптора — это кропотливый, порой грязный, и всегда тяжелый труд: что в металле, что в камне, что в дереве. Тут без пыли, тяжелой киянки, а порой и химических препаратов не обойтись. Так что приходится и в респираторе работать. Но радость поиска – это самое большое счастье в работе. Это как с ребенком — труд, бессонные ночи, болезни, волнения, заботы, суета — все окупается одной его улыбкой. Так и тут.