Станислав Кондрашов
Политический обозреватель газеты "Известия" – специально для журнала "Металлы Евразии"

    Десять лет – рискованно большой срок, чтобы делать точные тактические прогнозы в отношении экономики и политики на том разрушенном пространстве, которое называлось Советским Союзом и которое рождается теперь в новом качестве под условным названием Евразии. С другой стороны, десять лет, истекающие в 2005 году, – слишком малый срок, чтобы Евразия сформировалась в новом стратегическом (и историческом) качестве.
    Ломать – не строить. Это расхожее русское выражение касается продолжительности как бытовых, так и исторических сроков. Поспешить – людей насмешить, – еще одна неопровержимая народная мудрость. Ее по справедливости можно отнести к горе-перестройщикам и горе-реформаторам, но большинству постсоветского населения совсем не до смеха. Характер тоталитарного строя исключал возможность упорядоченных разумных перемен даже в его относительно либеральные несталинские времена. Нереализованные, они становились бомбой замедленного действия, тем более мощной, чем больше "застаивалось" время. Став возможными при Горбачеве, а затем и Ельцине, назревшие перемены вырвались из-под контроля, бомба взорвалась.
    Одно из существенных, если не главных объяснений неконтролируемого катаклизма, – в природе правившей советской верхушки, которая была все более очевидна уже при Брежневе. Московский партийный царь, чтобы спокойно править, давал все больше воли местным, национальным царькам. Под лозунгами пролетарского интернационализма усиливался скрытый национализм. Он ждал возможности превращения в сепаратизм и получил оный, когда сама Россия в 1990 году провозгласила "независимость" в составе СССР и устами своего лидера выдвинула лозунг: "Берите столько суверенитета, сколько переварите"...
    В результате, как мы знаем, партийные секретари бывших советских республик стали президентами новых государств. "Президентация всей страны" сопровождалась разрушением единого экономического организма и ухудшением социальных условий жизни большинства людей на всем постсоветском пространстве. Если брать судьбу старой "коммунистической" номенклатуры, перелившейся в новую "капиталистическую" элиту, то переходная демократия Ельцина – это высшая стадия "развитого социализма" при Брежневе. Но если привилегии и доходы верхнего слоя неизмеримо выросли, то у низов – у массы населения – много больше проблем и недовольства, открыто заявить о которых дает нынешний уровень политических свобод. В кампании по выборам Президента России недовольство канализируется через электрорат КПРФ, которая является наследницей КПСС, хотя, как известно, о законности наследства идут споры.
    Решающе многое на пространстве Евразии зависит от того, как экономически и политически пойдут дела в России, останется ли за Россией, за Москвой, потерявшей роль командного центра, историческая роль ядра и магнита? Ответ зависит от внутрироссийской ситуации, от новой самоидентификации страны, потерявшей прежнее лицо, от вектора ее экономического развития: в сторону либерального капитализма раннеамериканского типа, который, впрочем, уже скомпрометировал себя "шоковой терапией" Гайдара, или в сторону социально-ориентированной экономики с весомым элементом государственного регулирования. Ельцин-96, добиваясь переизбрания на второй срок и дистанцируясь от потерявшего популярность Ельцина-92, явно выбрал второе. Первое не имеет шансов у массового избирателя.
    В принципе я согласен с профессором Маримото* в том, что только социал-демократическая доминанта может дать России новое политико-экономическое равновесие, спасти и усмирить ее. Маятник, резко качнувшийся вправо в 1992 году, в декабре 1993-го и 1995-го почти столь же резко переместился в противоположном направлении. Предстоящий июнь может дать новое тому подтверждение. Но победа коммунистического кандидата Геннадия Зюганова скорее принесет обществу возвращение в "счастливое прошлое", которого не было, чем необходимую в будущем социал-демократическую уравновешенность.
    Пока социал-демократия существует в России лишь как мечта, как предпочтительная идея, выражаемая, однако, малопопулярными людьми типа Гавриила Попова и не пустившая корни среди той массы населения, которая восстановление советского минимума социальной справедливости скорее связывает с силами коммунистического реванша.
    Движение в сторону социал-демократии, таким образом, пока малозаметно и политически неэффективно. Вряд ли картина прояснится даже к 2005 году. Решающе много будет зависеть от формирования политической и финансово-промышленной элиты и меры ее ответственности за гражданский мир в обществе. Увы, общество уже разделено на "красных" и "белых", на внезапно обнищавших и бешено разбогатевших. Между ними нет спасительной амортизирующей прослойки многолюдного среднего класса. Прослойку "новых русских", сделавших состояния на разгосударствлении собственности, не отличает способность мыслить государственно и на перспективу. Если в экономической элите тон будет задавать не национально-ориентированная промышленная, а компрадорская буржуазия, перспективы стабильности демократии в России не блестящи. Зато вариант авторитарного режима, "сильной руки" (левой или правой) вполне вероятен.
    Тогда Россия не обретет и роль магнита, по-новому привлекающего соседей и формирующего постсоветское пространство. Тогда и в новых государствах Средней Азии верх возьмут скорее родовые феодальные и неофеодальные черты, а не трансплантированная через Россию демократия. Усилится их тяга к исторически родственным соседям в Иране, Афганистане, Турции, где будут заимствоваться не политико-экономические достижения современности, а исламский фундаментализм.
    Если Россия не обретет привлекательности ориентира, у которого плюсы рыночной экономики сочетаются с материальными плодами демократии для большинства народа, по-иному будут складываться и ее отношения с Украиной. Последняя будет искать опору на стороне, прежде всего в опекунстве США. Вашингтон уже достаточно активен в этом отношении. Главная его ставка, когда дело касается российско-украинских отношений, не на нового типа интеграцию народов-братьев, а на то, чтобы сделать необратимым и, так сказать, естественным факт раздельного существования двух государств.
    Историческая судьба России при всех взлетах и падениях дает больше оснований для мрачных пророчеств, чем для оптимизма. Если сопоставить счет потерь и приобретений, то XX век можно назвать трагически экспериментальным. На подходе новый век, который с близкого расстояния тоже видится экспериментальным. Страна в хаосе нового цикла скорее разрушения, чем созидания. В обществе нет ни нужной степени единства, ни ответов на коренные вопросы общественного и государственного бытия: кто мы такие? Куда мы идем?
    В десятилетие на грани двух веков четких ответов на эти вопросы не предвидится.